ОБЩЕЕВРАЗИЙСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ — Н.С. ТРУБЕЦКОЙ

ОБЩЕЕВРАЗИЙСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ  — Н.С. ТРУБЕЦКОЙ

 Когда в 1920 г. войска П.Н.Врангеля  вынуждены были покинуть Родину, среди творческой и интеллектуальной части Белого движения возникла проблема не только проанализировать обстоятельства своего поражения,  но и осмыслить причины и последствия двух революций 1917 г. Одни полагали, что они оказались свидетелями случайного эксцесса, который вот-вот пройдет  как страшный сон; другие считали, что гибель монархии была неизбежна, но на смену прогнившему самодержавию должна прийти парламентская республика с капиталистическим укладом в экономике и строем, копирующим западноевропейские демократии. Третьи, которые составляли меньшинство, пытаясь разобраться в глубоких исторических причинах случившегося в России, пришли к парадоксальным выводам, касавшимся экономического, политического и идеологического аспектов.

В этом плане они категорически разошлись с монархистами–реакционерами и либеральными конституционалистами. И те и другие сочли третье направление близким к большевизму, за исключением вопроса о религии. И оно действительно в своей идеологической просоветской части негласно мотивировалось и стимулировалось НКВД СССР, предлагавшим, по существу, замещение понятия «Русская цивилизация», «Русский мир»… безликим интернационалистским словообразованием. “Евразийство” — так стало называться новое направление. Видными представителями его были лингвист, этнограф и философ князь Н.С. Трубецкой, географ П.Н. Савицкий, историк Г.В. Вернадский.

Теоретик евразийства Николай Сергеевич Трубецкой (1890-1938)  был сыном князя С.Н. Трубецкого, известного философа. В 1913 году младший Трубецкой окончил Московский университет, затем продолжил образование в Лейпцигском университете.   В течение двух предреволюционных лет он являлся приват-доцентом Московского университета, а в 1918 г. – профессором Ростовского университета. Оказавшись в эмиграции, заведовал кафедрой славистики в Вене, был одним из теоретиков Пражского лингвистического  кружка, с 1930 г. стал членом венской Академии наук.

“Евразийский цикл” написан Трубецким за короткий промежуток времени —  в начале и в середине 20-х годов. Лишь четыре небольших этюда — “Мысли об автаркии”,  “Об идее — правительнице идеократического государства”, “Упадок творчества” и “О расизме” — относятся к периоду позднего евразийства — к 1933-1935 годам. И если труды 20-х годов, закладывающие основы евразийского движения, посвящены исторической и культурологической оценке тысячелетнего пути русской государственности и культуры, оценке только что разразившейся и перерождавшейся буквально на глазах революции, то этюды 30-х годов насыщены предчувствием новой надвигающейся бури — Второй мировой войны.

Исторический отрезок между двумя мировыми войнами – это, по сути, срок  жизни одного поколения. И в это малое время успело зародиться, развиться, расслоиться и, увы, угаснуть уникальное по своей природе и деятельности культурно-историософическое движение русской интеллигенции – евразийство. Было оно почти келейным. Его создателями и вдохновителями стали широко и глубоко образованные люди, причем еще довольно молодые, родившиеся в 90-х годах прошлого века. Почти все они, за редким исключениям, не принимали участие в гражданской войне, не служили в Белой армии, но стояли на антибольшевистских позициях.

Если бы этим молодым людям вздумалось создать свою партию и вступить в активную политическую борьбу, как это сделали многие их соотечественники на чужбине, то они бы вышли под лозунгом “Не белые, не красные, а русские!”. Этот лозунг был выдвинут в 20-е годы их сверстниками – младороссами, которые сгруппировались в Париже, Белграде и других центрах русского зарубежья. Но они были людьми иного темперамента, иного призвания и иного жизненного подвига. Подытоживая свои “предчувствия и свершения”, они в своем первом сборнике “Исход к Востоку” заявили: “Русские люди и люди народов “Российского мира” не суть ни европейцы, ни азиаты. Сливаясь с родною и окружающей нас стихией культуры и жизни, мы не стыдимся признать себя  евразийцами”[1].

Называя себя евразийцами, они, тем не менее, ощущали и осознавали себя русскими. К такому осознанию они шли через самопознание, познание русской истории и культуры, стремясь  быть русскими не только сердцем, но и разумом. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Трагические обстоятельства жизни объединили ставших беженцами не по своей воле молодых ученых разных, но близких гуманитарных дисциплин в стремлении осознать путь развития русской духовной культуры и в “катастрофичности происходящего” увидеть “знамение назревающего, ускоряющегося переселения и перерождения культуры”, которая находится в постоянном движении и непрерывном обновлении”[2] .

Апокалипсис. Небесный Град Иерусалим

 Духовные искания евразийства

Русскую культуру евразийцы воспринимали  не как  cлепок западной культуры, не как ее компонент-”провинцию”, а     как часть мировой культуры, присущую целому кругу восточноевропейских и азиатских народов, которые имеют с российской культурой “сродство душ”. Именно это “сродство”, по мнению авторов сборника “Исход к Во­стоку”, делает русскую культуру “понятной и близкой этим народам и обратно определяет плодотворность их участия в русском деле”[3] .

Началом евразийского движения следует считать книгу  Н.С. Трубецкого “Европа и человечество», которая вышла в Софии в 1920 г. Строго говоря, эта небольшая книжечка является лишь предвестницей евразийских работ Трубецкого, своего рода первотолчком, который созревал у автора многие годы. Тем не менее, брошюра выполнила свою роль, так как привлекла острое внимание к проблеме ареальной характеристики и принадлежности русской культуры и собрала в Софии основополагающий круг будущих евразийцев.

Одно существенное положение, четко определенное в книге “Европа и человечество”, прошло потом красной нитью во многих работах Трубецкого: это “отвержение эгоцентризма и эксцентризма» (полагания центра вне себя, в данном случае на Западе). Такое понимание, по мнению автора достигается не просто, для него  требуется своего рода “революция в сознании, в мировоззрении интеллигенции неромано-германских народов. Без этой революции никакой выход невозможен… Понять, что ни “я”, никто другой не есть пуп земли, что все народы и культуры равноценны, что высших и низших нет, — вот все, что требует моя книга от читателя”.

Если книга требует от читателя немногого, то, как считает автор, предлагает ему немало. Во всяком случае, ясное представление о настроении умов и критике Запада и весьма четкую, близкую ко взглядам Н.Я. Данилевского концепцию многолинейности всемирного исторического процесса, позволяющую принимать своеобразие и самобытность культуры в качестве ее основной ценности, что исключает взгляд на европейскую культуру и цивилизацию как на универсальную и исключительную и ставит ее в ряд с другими цивилизациями мира.

Когда вышла работа “Европа и человечество”, гражданская война в России оканчивалась. Белая армия потерпела поражение, Россия “умывалась кровью”, и она не переставала литься: впереди еще было крестьянское восстание под руководством Антонова на Тамбовщине, голод в Поволжье и других губерниях, наконец, коллективизация и годы “великого перелома”. Но будущие евразийцы не испытывали ни озлобленности, ни жажды мщения, они не проклинали ни свою Родину, ни вчерашних смертельных врагов. У них не возникало ощущения, что Россия погибла, а на ее территории есть только “совдепия”. Не было у них тех обид и проклятий, которые были свойственны большинству русских, выброшенных шквалом революции за борт “парохода современности”.

Что касается самой революции, то она тоже не расценивалась ими как случайность или как роковая ошибка истории,  либо как дикий и бессмысленный бунт. Евразийцы оценивали ее как “глубокий и существенный процесс, который дает последнее и последовательное выражение отрицательных тенденций, исказивших великое дело Петра, но вместе с тем открывает дорогу и здоровой государственной стихии”. Она – саморазложение императорской России и смерть ее в муках рождения России новой, новой индивидуации Евразии”[4].

Принимая революцию как этап историческо­го пути России, евразийцы отмечали ее огромный масштаб. Они утверждали, что русские люди, в том числе и “в рассеянии сущие”, находятся в центре катаклизма, который можно сравнить с величайшими потрясениями, известными  в истории, и верили, что “эпохи вулканических сдвигов, эпохи обнажения таинственных, черных глубин хаоса суть в то же время эпохи милости и озарения”[5] . Подобно Александру Блоку, который в финале своей поэмы “Двенадцать” изобразил Христа, идущего в “белом венчике из роз” впереди  революционной толпы, евразийцы в качестве последнего этапа русской революции видели утверждение Церкви. В предисловии  к сборнику “Исход к Востоку они писали: “Мы не отказываемся определить, – хотя бы для самих себя, – содержание той правды, которую Россия, по нашему мнению, раскрывает своей революцией. Эта правда есть: отвержение социализма и утверждение  Церкви”[6] .

Евразийцы отвергали большевизм как плод западной романо-германской цивилизации, подчеркивая его бесчеловечность.  Они полагали, что “в исторических сбываниях большевизм приходит к отрицанию самого себя, и в нем самом становится на очередь жизненное преодоление социализма”. В то же время они признавали, что большевики бесстрашно ставили вопрос о самой сущности истории, что они были исполнены дерзания, “по размаху не виданному в истории”[7] .

Трубецкой и его единомышленники большое внимание уделяли национализму, стремясь очистить само понятие от всего наносного и ложного, определить подлинный смысл этого слова. Именно поэтому одна из принципиальных и основополагающих работ Трубецкого называется “Об истинном и ложном национализме”. И в самом деле, еще до статьи Трубецкого это слово подвергалось изрядному искажению, а после и вовсе его замарали, да так, что и большинством наших современников оно иначе как бранное не воспринимается. А между тем, даже если быть сторонником крайнего интернационализма и видеть в интернационализме благо и конечную цель, то понятие “национализма” должно восприниматься в положительном смысле, так как ни одна нация не может отказаться от своих национальных особенностей и национальных традиций, национальной программы и национальных интересов во всех областях жизни. Без национализма не может быть и интернационализма, как не может быть объединяющей все строение крыши без фундамента и стен.

Беда в том, что между словами “шовинизм” и “национализм” был поставлен знак равенства. Слова эти были объявлены абсолютными синонимами, в то время как именно шовинизму и только ему присущи все те отрицательные черты и свойства, которые приписывают национализму: утверждение исключительности своей нации, ее превосходства над другими нациями и т.д. и т.п.

Однако, по мнению Трубецкого, воинствующий шовинизм, стремящийся навязать свой язык и культуру возможно большему числу иноплеменников, есть лишь одна из разновидностей ложного национализма. К ложному национализму относит он и такие явления, как склонность к национальному консерватизму, историческому древнему образу (эллинизм у новогреков, римские реминисценции у румын), игнорирование самобытности и подражание “авторитетному” образцу.

Следует отметить, что ложный национализм этого типа имеет широкое распростране­ние и в наши дни. Вот его характеристика, данная Трубецким: “Чаще всего приходится наблюдать таких националистов, для которых самобытность национальной культуры их народа совершенно не важна. Они стремятся лишь к тому, чтобы их народ во что бы то ни стало получил государственную самостоятельность, чтобы он был признан “большими” народами, “великими” державами как полноправный член “семьи государственных народов” и в своем беге во всем походил именно на эти “большие народы”. Этот тип встречается у разных народов, но особенно часто появляется у народов “малых”, притом у неромано-германских, у которых он принимает особенно уродливые, почти карикатурные формы. В таком национализме самопознание никакой роли не играет, ибо его сторонники вовсе не желают быть “самими собой”, а, наоборот, хотят именно быть “как другие”, “как большие”, “как господа”, не будучи по существу подчас ни большими, ни господами”[8] .

 Общеевразийский национализм !?

Не менее злободневна сегодня и статья Трубецкого “Общеевразийский национализм”. Теоретически важным в ней представляется утверждение автора о том, “что в каждом национализме наличествуют одновременно элементы централистические (утверждение единства данной этнической единицы) и сепаратистские (утверждение своеобразия данной этнической единицы и ее обособления от более широкой единицы)”, что одна этническая единица входит в другую: народ входит в группу народов, но сам заключает в себе несколько племенных и краевых разновидностей.

Поэтому, по мнению Трубецкого, “для того, чтобы национализм данной этнической единицы не вырождался в чистый сепаратизм, необходимо, чтобы он комбинировался с национализмом более широкой этнической единицы, в которую данная  этническая  единица “входит”[9]. Говоря об иерархии “симфонических личностей” – этнических единиц, автор настаивает на многочленном национальном  сознании, охватывающем и “верхние”, и “нижние” этажи культуры.

Особого внимания заслуживает одна из ключевых работ Трубецкого – “Наследие Чингисхана: взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока”. Дело в том, что зарождение монгольского государства и создание в Евразии Великой империи монголов осуществилось с головокружительной быстротой — всего за 60 лет. По мнению Трубецкого, этому способствовало то обстоятельство, что в основание государства Чингисханом были заложены следующие принципы:

— деление людей на подлых, эгоистичных, трусливых и, наоборот, на тех, “которые ставят свою честь и достоинство выше безопасности и материального благополучия”. По существу, такое деление было присуще и самим монголам. Первых они называли “черной костью”, а вторых —  “белой костью” или людьми “длинной воли”[10];

— глубокая религиозность каждого — от великого хана до последнего дружинника. Чингисхан считал, что эта религиозность является непременным условием той психической установки, которую он ценил в своих подчиненных”;

— повышенное уважение к кочевникам, в  моральном отношении превосходившим покоренные ими народы;

— отсутствие догматизма  и веротерпимость, касающаяся христиан, мусульман, буддистов, сторонников религии бон[11], к которой принадлежал и сам Чингисхан, и его род. Трубецкой пишет: “Официальной государственной религии в его царстве не было; среди его воинов, полководцев и администраторов были как шаманисты, так и буддисты, мусульмане и христиане (несториане)”[12] .

По совокупности этих принципов “власть правителя должна была опираться не на какое-либо господствующее сословие, не на какую-нибудь правящую  нацию и не какую-нибудь определенную официальную религию, а на определенный психологический склад людей”[13] .

Особое значение имеет тезис Трубецкого о положении Руси в составе государства монголов. По словам ученого, “нелепо писать историю России эпохи татарского ига, забывая, что эта Россия была в то время провинцией большого государства”[14]. Россия, по Трубецкому, как провинция монгольской империи была “втянута” в финансовую и, разумеется, в военную системы монголов.

Александр Невский выбрал союз с Ордой

С точки зрения современной науки называть Русь “провинцией”  монгольской империи вряд ли корректно. Правда, сам факт государственного единения несомненен, но следует подчеркнуть, что объединение Руси с улусом Джучиевым (Золотой Ордой) произошло в 1247 г., т.е. спустя девять лет после похода Батыя осенью 1237 г., а дань русские князья начали платить лишь в 1258 г. Иными словами, Александр Невский признал суверенитет хана Орды, и случилось это в том самом году, когда папа Римский объявил крестовый поход против схизматиков (православных) и татар (монголов). Очевидная взаимосвязь этих событий позволяет воспринимать возникшую ситуацию “Русь – Орда” как вынужденный военно-политический союз. Великий князь Владимирский становится союзником хана Золотой Орды.

Таким образом, Северо-Восточная Русь сделала свой первый важнейший геополитический выбор между Востоком и Западом в пользу Востока.

Логическим продолжением является предложенная Трубецким трактовка событий 1480 г. – освобождение от татаро-монгольского ига. По мнению автора, произошла “замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву”[15]. На первый взгляд довольно странный вывод с точки зрения традиционной историографии, и тем не менее он абсолютно верный.

Формулировка Трубецкого о смене столиц, будучи бесспорной, требует лишь добавления о сопутствовавшей ей смене династий. А в XVI в. земли бывших Золотой и Синей орд (Поволжье и Тюмень) были воссоединены, на сей раз под рукой московского государя. Иной оказалась судьба юго-западных княжеств. Белая Русь, Галиция, Волынь, Киев и Чернигов отказались от союза с Ордой и… стали жертвой Литвы и Польши.

Трубецкой совершенно справедливо отмечает, что перед Московским государством стояла важная задача: оборона против Запада. В начале XVII в. половина Древней Руси была оккупирована Польшей. В Смутное время был момент, когда в Москве стоял польский гарнизон и независимость России была под угрозой. Словом, Московскому государству угрожала судьба Восточной Монголии, захваченной Китаем, и Средней Азии, ставшей добычей Тимура.

В XVII в. в Западной Европе настала эпоха технического прогресса. Для того чтобы выстоять перед Польшей и Швецией, активизировавших агрессию, русским был необходим военно-политический и технический прорыв, и роль преобразователя принял царь Петр I. Однако, Трубецкой полагает, что “задача была выполнена именно так, как не надо было ее выполнять: …внешняя мощь была куплена ценой полного культурного и духовного порабощения России Европой”[16], и перечисляет ряд весьма болезненных и вредных  нововведений, как-то: упразднение патриаршества, различные кощунства, изменение на европейский манер придворной одежды и этикета – “ассамблеи”, приглашение  на высшие государственные посты иностранцев. Это дает Трубецкому основание назвать новый период России периодом “антинациональной монархии”. Европеизацию Трубецкой считает причиной разрушения национального единства, розни между классами, сословиями и поколениями, в результате чего итогом стала “изуродованная Россия”.

Следует заметить, что Трубецкой формулирует свои мысли и оценки предельно четко. Он настаивает на том, что “за Петром могли пойти только либо нерусские, приглашенные им на службу иностранцы, либо русские оппортунисты, беспринципные карьеристы, гоняющиеся за наживой. Знаменитые „птенцы гнезда Петрова”, по его мнению, были по большей своей части отъявленными мошенниками и проходимцам. То обстоятельство, что, как с грустью отмечают русские историки, “у Петра не нашлось достойных преемников”, вовсе не случайно. Действительно, “достойные русские люди не могли примкнуть к Петру”[17]. Трубецкой отнюдь не противник заимствования европейской  техники, но он осуждает эксцессы, без которых можно было бы достичь больших результатов при меньших затратах. Наихудшим последствием петровских реформ он считает их необратимость.

По Трубецкому, Петр окружил себя иностранцами и русскими подхалимами, презиравшими свой народ как податную массу. Этот подход к собственной стране практиковали наследники Петра, но предельным воплощением его стала “бироновщина”. Вступившая на престол в 1762 г. Екатерина II действовала более тонко: она ударила по русской культуре секуляризацией 80% монастырей —  хранилищ древних русских летописей и икон. Во введенных ею закрытых учебных заведениях самые способные русские превращались во второсортных европейцев; при этом подразумевалось забвение национальных традиций, а немца из русского сделать было невозможно.

В XIX в. самая пассионарная часть русских полегла в войнах с Наполеоном. Война 1812 г. была выиграна в значительной мере за счет монгольских традиций (в частности партизанской войны), но восстановить генофонд и культурный фонд так,и не удалось; впрочем, к этому даже не стремились.

В дальнейшем истребление евразийских традиций продолжалось под лозунгом “русификации”. С местными традициями и оригинальными мировоззрениями течениями была проделана та же процедура «обуздывания», что и с Православием. Зато в России появились философско-социальные концепции, модные в Западной Европе.

На Западе, где безотчетно поверили в технический прогресс, который якобы осчастливит человечество, возникли учение о борьбе за существование и агностицизм Огюста Конта (1798-1857). О несостоятельности первой концепции не стоит даже говорить. Вторая — заменена обратным тезисом конвергенции биоценоза (видообразование нашло себе объяснение в процессе мутогенеза). Третья концепция — идея об ограниченности человеческого познания, заявленная Контом как невозможность познать химический состав звезд, была опровергнута уже спустя год благодаря открытию спектрального анализа. Спрашивается: стоило ли ради подобных заимствовании уничтожать в России монастырские библиотеки и шедевры иконописи, что проводилось со времен Екатерины II. Все вышеизложенное дает Трубецкому бесспорное основание назвать Российскую империю с восторжествовавшим в ней западничеством антинациональной монархией.

Анализируя историю послереволюционной России, Трубецкой приходит к выводу, что коммунистическая власть стала продолжательницей европеизаторских традиции антинациональной монархии. Она не только не порвала с прошлым, но всецело находится во власти этого прошлого, т.е. пресловутых “заветов Петра Великого”. Мало того, она производит работу Петра I еще в более широком масштабе и с большим пылом, чем все послепетровские монархи.

Правда, резкого перелома, по мнению Трубецкого, такого перелома, какой был при Петре I, при советской власти не произошло, налицо лишь резкое ускорение движения все в том же направлении. “И если осуждать самое это прежнее направление и видеть в революции стихийное желание исторической России в корне изменить его, то придется признать, что советская власть до сих пор еще не приступила к осуществлению задач, поставленных перед ней революцией. Она не освободила Россию от ига европейской цивилизации, а, наоборот, до сих пор работала только на укрепление этого ига”[18] .

Тем не менее, будущее России Трубецкой рассматривал в оптимистических тонах. Для России-Евразии путь к обретению своего подлинного лица предначертан ее прошлым. Это совсем не означает путь назад, наоборот, это путь к небывалому. Предстоит создать совершенно новую культуру, свою собственную, не похожую на европейскую цивилизацию. То, что сейчас делается в России, только на первый взгляд кажется новым и своеобразным. На самом деле это разрушение, а не созидание, и разрушение это проникнуто тем же старым духом — духом Петра I, Екатерины II и всей интеллигенции XIX в., прельщенной заманчивым внешним видом европейской цивилизации и европейских идей. Для России подлинное творческое созидание еще впереди. И оно станет возможным лишь тогда, когда окончательно будут изжиты увлечения европейской цивилизацией и придуманными на Западе идеологиями, когда Россия перестанет быть кривым зеркалом европейской цивилизации и обретет свое собственное историческое лицо. И тогда она вновь станет сама собой — Россией-Евразией, сознательной носительницей и преемницей великого наследия Чингисхана[19] .

В ряде  работ Трубецкого нетрудно найти ответ на вопрос о том, как общие положения евразийства можно было бы применить к тогдашним конкретным условиям. Тот факт, что эти проблемы актуальны и в начале XX1 века, придает особую геополитическую и  практическую ценность историко-культурным исследованиям ученого. Например, его статья “К украинской проблеме”, где речь идет об отношениях России с Украиной, а также его полемика с Д.И. Дорошенко по поводу высказанных в этой работе идей.

То, что автор анализирует именно культур­ный аспект русско-украинских отношений, ни в коей мере не говорит об ограниченности идей Трубецкого областью культурологии. “Державная” сторона вопроса решается в рамках общей идеи о существовании Евразии. Взаимоотношения России и Украины, таким образом, сводятся к взаимосвязи двух культур, точнее, двух “индивидуаций” русской культуры. Причем, если “нижний этаж” каждого “краевого варианта” культуры национален, то именно в “верхнем этаже” русская культура достигает своего единства.

Термины “нижний” и “верхний” этажи культуры поясняет сам Трубецкой. Эти понятия у автора означают лишь две функции культуры, в значительной мере противопоставленные друг другу. “Обращенный к народным корням” “нижний” этаж и “обращенный к высшей духовной и умственной жизни” “верхний” формируют многофункциональную культуру. При этом каких-либо барьеров между этажами культуры не существует[20]. Вообще “устранение… пропасти между интеллигенцией и  народными массами является одним из главных лозунгов всего евразийского движения”.

Естественно, что многофункциональная культура в своем едином “верхнем” этаже, проявляясь в деятельности таких людей, как Ф.М. Достоевский и Н.В. Гоголь, А.А. Шахматов[21] и А.А. Потебня[22], в такой же степени принадлежит народным массам, как и культура “нижнего” этажа, непосредственно обращенная к народу и сливающаяся с народной эстетикой труда и творчества. Переходя через множество промежуточных уровней, культура “нижнего” этажа непременно получает “краевую дифференциацию”. Для единой русской культуры это – краевые “индивидуализации” Украины, Белоруссии, России, ее Севера, Дона, Сибири с множеством собственных дроблений в  каждом крае.

В соответствии с историко-культурными взглядами евразийцев реформы Петра I, подготовленные второй половиной XVII  в., прервали культурною традицию Руси. Этот разрыв в разной степени коснулся как России, так и Украины — факт, совершенно упущенный Д.И. Дорошенко – оппонентом Н.С.Трубецкого. Петровская и   послепетровская секуляризация оттеснила Православие, которое до того пронизывало, подобно нерву, все слои русской культуры. В результате в русском обществе началось духовное опустошение.  При господстве же откровенно антирелигиозной системы духовная опустошенность “дошла до кульминационной точки”[23]. Для развития единой русской культуры Трубецкой считает самым перспективным путем восстановление религиозного начала как интегрирующего фактора всех “индивидуальных” культур.

Геополитическое творчество русов — славян — индоевропейцев

Здесь имеет смысл напомнить, что с начала нашей эры евразийские народы объединялись в Имперские структуры несколько раз: хунны, сменившие скифов, Великий тюркский каганат  в VI-VIII вв., монгольский улус в ХШ в. и Россия (разумеется, в широком понимании термина). Выходит, что как государственное строительство, так и духовная культура евразийских народов давно слиты в “радужную сеть” единой суперэтнической целостности. Следова­тельно, любой территориальный вопрос может быть решен только на фундаменте русского евразийского единства.

В статье “Общеевразийский национализм” Трубецкой подчеркивает, что евразийство – это менее всего простая интерпретация исторических событий.  Помимо анализа национальной ситуации в СССР – Евразии в тот период, автор предлагает и модель будущего национального устройства Евразии, и пути следования к нему.

Следствием революции, по мнению автора, явилось то, что русский народ утратил свое положение “хозяина в государстве”. При этом понятие “хозяин государства” нуждается в уточнении. Из работ Трубецкого (“Наследие Чингисхана” и др.) можно сделать вывод о том, что эта декларация являлась, по существу, лишь формальным проявлением той “русификации”, которую проводила антинациональная монархия. Истинные же перемены в положении народов бывшей Российской империи сводятся к приобретению ими равноправия. Трубецкой, выражающий идеи евразийской общности, перечисляет те факторы, которые способны поддержать государственную целостность Евразии в прошлом, в настоящем (20-е годы XX в.) и будущем.

Если  для прошлого это идея русской государственности, то в 20-е годы Трубецкой определяет “объединяющий фактор” СССР – Евразии как стремление к определенному социальному идеалу. Не может также остаться пустым и место “хозяина” территории. По Трубецкому, русский народ в этом качестве заменен пролетариатом всех народов СССР.

Трубецкой совершенно справедливо заметил, что “идея диктатуры пролетариата, сознание солидарности пролетариата и разжигание классовой ненависти… должны оказаться недейственными средствами против развития националистических и сепаратистских стремлений народов СССР”. И это при всем при том, что оптимальной формой сосуществования евразийских народов ученый считает общую государственность, даже более того – “евразийское братство”.

Какой же “объективный фактор”, по мнению автора, будет актуален для будущего СССР–Евразии? “Национальным субстратом того государства, которое называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, ее территории – Евразией, ее национализм – евразийством”[24] – пишет он в упомянутой выше статье.

По Н.С.Трубецкому, “национализм каждого отдельного народа Евразии (СССР) должен комбинироваться с национализмом общеевразийским”. Аргументацию автора подтверждают столь мучительные коллизии сегодняшних событий в России. По мнению автора, евразийские народы связаны общностью исторической судьбы. Прошедшие десятилетия только усилили эту связь. Трубецкому были известны и центробежные для Евразии тенденции “панизмов”, выделяющие народы по отдельно взятому признаку. “Отторжение одного народа из этого (евразийского) единства может быть произведено только путем искусственного насилия над природой и должно привести к страданиям”. Следует признать, что последующие события XX и ХХ1вв. вполне подтвердили правоту ученого.

Стоит, пожалуй,  повторить, что Трубецкой рассматривал теорию евразийства как программу будущего для Евразии. Разумеется, с его терминологией не всегда можно согласиться. Не вызывает сомнения и то, что его концепция евразийства не охватывает все стороны действительности СССР–Евразии. Однако, бесспорно, практическую ценность представляют его утверждения о единстве многонародного русского евразийского суперэтноса, а также  гуманитарные пути самопознания.